ЗАКАЗ БИЛЕТОВ

МЕЛ-ь-ница


Воспоминания о театре и о себе

Николай Лырчиков

«За кулисами»

Накладки, шутки, розыгрыши


Театр — искусство живое.

В зале живые люди — зрители, каждый из которых может некстати расчихаться, разрыдаться или даже упасть с кресла. Но это бы полбеды. Живые люди -артисты и на сцене. А значит, неизбежны ошибки, оговорки и прочие накладки, над которыми труппа неделю плачет, (ведь подчас из-за какого-нибуть нелепого ляпсуса может, спектакль сорваться), а потом всю жизнь смеется. Случается, пару буковок изменил артист, в своей реплике, а весь смысл сцены перевернулся с ног на голову. В театре, где я сейчас работаю, исполнитель роли комментатора из сказки «Конек-Горбунок» вместо «Во дворце Иван живет, вкусно кушает и пьет» сказка однажды: «во дворце Иван живет, вкусно кушает, но пьет». Ошарашенные детишки приготовились увидеть спивающегося Иванушку, но тот, бодренький, как не в чем не бывало, выскочил на сцену. Дети сообразили, что Иван нашел в себе силы вовремя завязать, но родители настоятельно (и на полном серьезе) советовали режиссеру после спектакля обойтись без упоминания о неожиданном Ивановым запое. В том же спектакле Царь — говорит про жар- птице перо: «Ведь с таким пером, ей — ей, можно жить и без свечей». Наши артисты иногда, где — ни будь в гримерше, приговаривают: «Ведь с таким пером, ей можно жить». И хохочут. Пытаюсь, но никак не могу врубиться,- о чем они?..

Э, нет числа таким прибаутками и казусам. И нет конца актерским байкам на эту тему. Нет актера, в жизни которого не случилось бы хоть раз нечто такое, о чем он, смеясь, вспоминает всю жизнь и о чем ему невтерпеж рассказать другим. Для начала, пока ваши письма, читатель, еще в пути к нам, я, пользуюсь, так сказать, служебным положением, попробую рассказать нечто из своей биографии, прямо относящееся к теме. А, кроме того, опять-таки в связи с темой, вспомню некоторых прекрасных людей, работа и общение, с которыми были мне дарованы.

Провушка и Панкратий

Я учился на режиссерском факультете ВГИКа (в мастерской прекрасного режиссера, профессора Ефима Львовича Дзигана).

В конце первого курса мы сдавали экзамены по мастерству. Каждый из нас сделал игровой этюд, и вот мы показали эти этюды комиссии факультета. Помнится, тема у них была, одна: Новый год. Был там новый год в больнице, Новый год в купе скорого поезда, Новый год на арктической станции и т. д. У Володи Грамматиков а, этюд был исторический, о петровских временах. Петр Алексеевич, как известно, внедрил в нашу жизнь много всего западного, в том числе и обычай наряжать елку в новогодние дни. Вот об этом и была история.

Мы с Сашей Панкратовым (теперь он Панкратов — Черный) играли двух бояр. Начиналось с того, что я стучал в дверь аудитории и кричал:

— Панкратий, отопри, беда! Панкратий и его боярыня мне отпирали, и я, тяжело дыша и озираясь, говорил: — Беда! Опричники Петровы по дворам ходят. У кого из бояр елки дома не наряжены, тем бороды отрубают!.. И т. д.

Тут надо сказать, что мы с Панкратовым были заняты почти во всех этюдах. Отыграв один, быстренько переодевались, В коридоре и бежали играть другой. В Владином этюде костюмы громоздкие: На мне тулуп до пола, шапка, а на «Панкратии» (в доме которого все и происходит) — длинная белая ночная рубаха. У нас обоих — бороды. Это были паклевые мочалки, которые мы привязали к голове (в финале нам эти бороды отрубили).

И так, отыграв медицинский этюд, я скинул белый докторский халат, натянул тулуп, нахлобучил лохматую шапищу, привязал к лицу бороду и принялся барабанить кулаком в дверь аудитории:

— Панкратий, отопри, беда!

Дверь открывается. На пороге боярыня со свечой в руках. Боярыню играла единственная на нашем курсе женщина француженка Ирэн Тэнез. (о, это отдельная тема: русские бабы в исполнении француженки Ирэн). С неповторимым и непередаваемым акцентом Ирэн говорит мне:

— Почему так поздно, Пгховушка? Что стгяслось? (меня звали Пров).

— Буди Панкратия, кума! — ору я. — Беда, опричники по дворам ходят… — Панкгхатий, Панкгхатий к тебе Пгхов! — начиная метаться по площадке, кричит Ирэн. И тут из-за ширмы выходит Панкратий — со свечкой, в белой рубахе до пола из такой же, как у меня, бородой из пакли. Я начинаю ему говорить про опричников, про самодура Петра, про ожидающий нас позор. Говорю, говорю и вдруг осекаюсь. И не могу произнести ни слова. Меня разбирает жуткий смех, который я не в силах сдержать. А дело все в том, что в пылу переодевания Саша не нашел свою ночную рубаху. Исчезла куда-то. Метался он. Метался, а Грамматиков торопит:

— Пора начинать, дуй на сцену!

Саша схватил первое, что попалось под руку (лишь бы белого цвета), натянул на себя и побежал за кулису. Оказалось, что одежка, которую он прихватил, был медицинский халатик: гораздо выше колен и, как на грех, без пуговиц. Вот и представьте себе ,что я увидел, когда из-за кулис вышел ко мне «Панкратий»: человек в носках и плавках. (как на зло, веселенькой такой расцветки, полосатые) в расстегнутом халатике с рукавами чуть ниже локтей, с привязанной к лицу длиной бородой (на затылке торчали завязки от бороды) и со свечой в руках. И вот это чудище заморское на полном серьезе, «по системе Станиславского», смотрит на меня и говорит:

— Что, что Пров, рассказывай. Опричники, говоришь, по дворам ходят?

Этот «сурьез» добил меня окончательно. Я отвернулся к стене, чтобы меня не видела публика и попытался отвечать. Выходили странные рыдания. Тут раскололась и Ирэн. Ей, бедняжке, было совсем худо: на фоне легкомысленного Панкратия она видела еще и Прова в тулупе. Но вместо того, чтобы просто уйти за кулису, она перед тем еще сказала:

— Ой, у меня ведь кофе на кухне закипает!

Кофе на кухне! Это боярыня-то! Я совсем замолк, думая только об одном: удержать хохот внутри. А Панкратов, прикрывая полой халата плавки, бегал по сцене и говорил текст за себя, за меня и за Ирэн. Недолго бегал: вскоре раскололся и он.

Я уж не помню как оценил работу Грамматикова, но помню, что на нас он обиделся. Честное слово, Володя мы ведь не нарочно. Прости нас.

Кстати, имя Пров я вял себе тогда не случайно. Это имя было на слуху. Из знаменитой театральной истории, которую рассказал нам педагог по актерскому мастерству Анатолий Григорьевич Шишков — прекрасный мхатовский актер. История касается легендарного Прова Садовского. Его популярность в конце карьер стала ослабевать. У молодежи появились новые кумиры, а к Прову они относились в лучшем случае снисходительно. Купцы же (известные знатоки и ценители театра) по прежнему благотворили Прова Садовского и считали самой крупной величиной на театре. И вот — история.

В ресторане за столиком сидит молодая компания. На чем свет бранят Прова Садовского: Пров устарел, заигрался, скучен и несовременен. За соседнем столом — купцы. Все слышат, но не реагируют. Степанно, спокойно кушают, отирая бороды полотенцами. На-конец, выждав паузу, один из купцов подходит к молодежи и просто без нажима говорит:

— Наш Провушка, господ, покакает, вам так ручками не сложить.

Сказав, отходит к своему столу, и купцы продолжают степенную трапезу.

Прелестнейшая история. А как — как! — рассказывал ее Анатолий Григорьевич! И как показывал!.. Однако с в гиковской площадки переместимся к кино. Там забавного не меньше, чем в театре. Иногда на ровном месте, из ни чего, возникает казус.

Лена Проклова рассказывала мне. Снималась она где-то в Средней Азии. Прекрасный сценарий, серьезный режиссер, великолепные партнеры. Все хорошо. Одна неприятность: режиссер, после долгих репетиций, обсуждений, разъяснений вместо обычного «мотора» громко и грозно кричал: «Мотором!» и все репетиции, вся подготовка — насмарку. Артисты проговаривали текст, стараясь не смотреть в глаза друг другу, чтобы не рассмеяться.

Евгений Александрович

Некоторые театральные анекдоты впору называть классикой жанра. К примеру, ис-торию с Евстигнеевым на спектакле «Большевики» я слышал, еще учась во ВГИКе. Потом, когда Евгений Александрович снимался у меня, я спросил: «Действительно ли все было так, как рассказывают?». «Как рассказывают? — поинтересовался Евстигнеев. — На-помни, я забыл».

(Думаю, кстати, актер не шутил. Ему было свойственно некоторое равнодушие к ушедшему. Например, текст отснятого кадра он забывал чрез секунду после съемки и на-всегда).

Я стал рассказывать. Присутствующий при этом Вячеслав Невинный меня поправ-лял и дополнял, съемочная группа, забросив все дела, смеялась, а сам Евгений Александ-рович, щурясь от дыма, (он практически не выпускал сигарету изо рта), слегка улыбался.

Дело (напомню читателям) было так. В спектакле «Большевики» есть сцена заседа-ния ЦК. Обсуждается какой-то вопрос, но все ждут Луначарского, который поехал в Гор-ки к Больному Ильичу и вот-вот должен вернуться. Луначарский появляется, выходит на середину сцены. Члены ЦК встают, молча ждут. После долгой Паузы Луначарский дол-жен был сказать: «Был у Ильича… Лежит, лоб желтый, восковой». Евстигнеев, как и по-ложено, осмотрелся, вздохнул и проговорил: «Был у Ильича… Лежит, жоп… — сбился, удивился и закончил, — восковой». Было несколько секунд тишина, а затем «члены ЦК» каким-то чудом, как по незримой команде, одновременно и мгновенно исчезли со сцены. Потом, при разборе случившегося, каждый из них объяснил свое бегство так: — Я подумал: расколюсь сейчас и все испорчу. Уж лучше я тихонько слиняю со сцены, а ребята тут как-нибудь вывернутся.

И подумали так члены Ленинского ЦК одновременно, совершенно синхронно, и со сцены исчезли мгновенно и разом, оставив товарища Луначарского наедине со зритель-ным залом. Зал же долго молчал, мучительно осмысливая информацию про восковой жоп умирающего вождя.

— Нечего, — сказал Евстигнеев, выслушав эту историю. — Но, кажись, привирают. Вообще, Евгений Александрович любил краткость, и сам умел изъясняться кратко и зрительно.

Помню, снимали мы сцену, где его герои разговаривает с тяжело заболевшей любимой женщиной. Ему тяжело, он готов разрыдаться по детски, находит в себе силы улыбаться, чтобы взбодрить женщину перед операцией. Я, ставя артисту задачу, долго, долго говорил, даже пытался что-то показывать, приводил житейские примеры. — Понятно, перебил Евстигнеев. — У него тут глаза князя Мышкина, а морда Квазимодо. По-моему, замечательно. Именно так и выглядит человек, пытающийся сдержать слезы сострадания.

Во время наших съемок по телевизору крутили новый советский сериал. По Ю. Семенову, как и «Семнадцать мгновений весны». По утрам перед съемкой, мы урывками смотрели кусочки из этого сериала, и однажды Евстигнеев, махнув, рукой сказал:

— Ерунда. Режиссер без яиц. Вот Лиознова с яйцами.

(Не могу не заметить, что сериал очень приличный, мастерски сделанный, хотя и похуже «Мгновений»).

Да, умел Евгений Александрович сказать метко. И обожал меткие, сочные, парадоксальные фразы, когда слышал их от кого-либо. Я уж не знаю где, видимо, где-то на улице, подслушал он однажды такие слова: «Пойду к маму, посижу у маме». Выражение лениво его, он весь день его вспоминал и беспрестанно смеялся, а потом появились вариации этой фразы. Тут надо сказать, что Евгений Александрович не прочь, был и выпить. Всегда в меру, ни в коем случае не во вред работы, но несколько рюмочек он обычно пропускал. И вот подходя к холодильнику, где хранился его «боезапас», он обычно подмигивал и говорил:

— Пойду к мам, посижу у маме.

Это утром вначале работы. В обед, отправляясь к холодильнику, он приговаривал:

— Пойду к сестры, посижу у сестре.

Ну а ближе к вечеру, в конце смены, фраза имела такой вид:

— Пойду к кумы, посижу у куме.

Посидев «у куме», Евгений Александрович разгримировывался, переодевался и преспокойно садился за руль своего, «Опеля». Тогда, в 1984 году, он был редчайшим обладателем иномарки, и гаишники его не останавливали. А если б и остановили, то он, я думаю, сделал бы такую «квазимоду», что милиционер засмеялся бы, отдал честь и сказал: «Счастливо, доктор Плейшнер».

Действительно, замечательная работа — Евстигнеевский Плейшнер. Однажды я попросил Евгения Александровича:

— Если можно, сделайте мне в этом кадре, что-нибудь по — плейшнеровски. (Там герой чудил немножко, куражился).

Он подумал и ответил:

— Давай плюну, как Плейшнер.

И плюнул. И спросил:

— Ну, как?

— Всем плевкам плевок, — говорю. — По этому поводу надо бы вечерком к куму загля-нуть.

Вечерком мы действительно посидели в монтажной, и выпили чуть больше нормы. Так получилось, что именно в этот день Евгений Александрович узнал о том, что его сын, закончивший операторский факультет, получил самостоятельную работу — кажется в Одессе…

Да, уникальный актер, непростая и интереснейшая личность — Евгений Александро-вич Евстигнеев. Я до сих пор при встречах (очень редких, к сожалению) с Валентиной Талызиной благодарю ее. Это она в свое время, прочтя сценарий, сказала мне:

— Уверяю вас, это должен сыграть Женя.

Самой Валентине Илаллерионовне доставляло явно наслаждение работать на площадке с Евстигнеевым. Она его обожала. А может быть, более того…

Кстати, пошутить по-хорошему Валентина Илларионовна отнюдь не промах. После наших съемок она уезжала во Францию. Подходит ко мне и говорит:

— Что вам привезти из Парижа?

— Дубленку, что же еще.

— Кроме шуток.

— Привезите пачку «Кэмэл».

На том и сговорились. И вот приходит недели две, у нас смена озвучения. Евстигнеев, как всегда курит. Подхожу я к нему и говорю:

— Евгений Александрович, сейчас Талызина придет, она вчера из Франции и обещала мне «Кэмэл».

— Быть не может! — воскликнул Евстигнеев, гася свою «Яву».

Он, надо сказать, любил красивые вещи, хорошие напитки и качественные сигареты- все то , чего тогда в нашей продаже не было. И вот появляется Талызина. Смотрит на меня, улыбается и говорит: — Нет, нет, не забыла. — И достает из сумочки «Кэмэл». Я рассыпаюсь в благодарностях, Евстигнеев потирает руки. Открываю я пачку, а там конфетки. Наши, отечественные ириски «Кис-кис».

— Курить вредно, а риски жевать полезно, — назидательно, с неповторимой своей усмешкой говорит Валентина Илларионовна.

Я с натянутой улыбкой отшучиваюсь, и идем мы смолить «Яву».

То ли вчера, то ли несколько жизней назад это было…

Одна из комнат декорации, в которой мы работали, была увешена фотографиями и картинками.

Не помню уже, в какой связи, Евстигнеев, Осмотрев эту комнату, сказал как-то:

— Хорошо, когда в доме много фотографий, особенно подписанных хорошими людьми. Я вот жалею, что не взял автографы у Ра невской и Высоцкого.

При этом разговоре присутствовала Маша Левтова, и когда Евстигнеева не стало, она сказала мне:

— Помнишь, он говорил про фотографии с автографами? Надо было взять у него.

Да, надо было.… Твоего автографа, Марина, у меня тоже не осталось.

Маша, Юра и Том Круз

Мы были тогда соседями: Маша Летова и ее муж, Юра Мороз, жили в соседнем подъезде. Общались мы не ежедневно даже, а круглосуточно — у ребят не было телефона, и связь с миром они поддерживали через меня. Однажды заходит Марина и говорит:

— Какие-то американцы приехали. Нас с Юрой попросили принять их дома.

— А кто такие?

— Говорят, артисты. Надо бы водки достать.

Достать водку тогда, в восемьдесят седьмом, было проблематично. Разворачивалась борьба с алкоголизмом: товарищ Легачев рубил виноградники и пропагандировал безалкогольные свадьбы. Надо было отстоять километровую очередь, чтобы купить пару пол-литровок. Но — отстояли, купили. В семь вечера захожу я к Марине…

Какие артисты тогда могли приехать к нам их Америки? Разумеется, прогрессивно настроенные, вероятнее всего, члены ком парии США. То есть никому ни дома, ни у нас не известные, но очень положительные и, стало быть, достойные уважения советских людей. Нам ли не знать, как принимают уважаемых иностранцев, кто бы они ни были!

Итак, захожу я к Марине. В глубине коридора стоит и хохочет невысокий крепкий паренек. Старые джинсы, дешевая облегающая майка зеленого цвета. Я почему-то подумал, что это продавец соседнего магазина, через которого Маша доставала продукты для застолья. Она как раз говорила накануне, что ей заколотит блат в ближайшем продмаге. Но паренек неожиданно заговорил по — английский, и я понял, что это-то и есть один из американцев. «Ну и ну» — думаю.

А, но представился: Том. Тут же его жена (тоже актриса) и продюсер. Хоть убейте, имя продюсера забыл. Кажется, Джон. Был еще человек из Совэкспортфильма и девушка-переводчица.

Том — парень действительно обаятельный и очень смешливый. О чем, не зашла речь, он непременно находил повод повеселиться. Жена его, наоборот, не проронила за все время ни слова и выглядела обиженной. Джон весь вечер щелкал фотоаппаратом. Не обык-ненным, невиданным — со встроенной вспышкой. Сейчас это просто «мыльница», а тогда, в восьмидесятых, это невиданный агрегат и был единственным напоминанием о том, что перед нами заморские гости.

Застолье было как застолье. Пили как всегда, то есть не шибко мало, время от времени пускались в пляс (то бишь танцевали) и по очереди произносили тосты. Никогда не забуду того, что сказал Том. А сказал он следующее:

— И вечеринка эта, и все прочее — все у нас так же, как и у нас. Я-то думал.… Знае-те, я думал, что в Москве буду безвылазно сидеть в гостинице. Мне казалось, что если я выйду, на улицу -меня тут же побьют комсомольцы.

(Этих «комсомольцев» мы, хохоча, вспоминали. Потом, смотря по видику «Меткий стрелок». «Том полетел воевать с комсомольцами»).

Ну, а затем началась самое забавное. Марина шепнула мне, что надо укладывать спать дочку (Даше было, лет пять, или шесть).

— Может, сводишь их к себе? -сказала она.

И мы пошли ко мне.

Водки у меня не было, но было, как сейчас помню, шесть бутылок «Кагора». Запасся я этим напитком неспроста. После Чернобыля ходили разговоры о том, что «кагор» — незаменимое профилактическое средство против радиации. Вот я и отоварился с запасом. Мрачная жена Тома, переводчица и представитель Совэкспорфильма не пили совсем, а мы — Джон, Том и я — уговорили все шесть бутылок. И это после хорошего количества водочки. Том держался, в вот Джон маленько ослабел.

Позвонила Марина. Сказал, что за американцами пришла машина. «Веди их сюда», - говорит. Стали мы собираться. Я решил, что гостям надо, что -ни будь подарить. Тогда как раз вышел у меня рассказ в журнале «Наш современник». В наличии у меня было один экземпляр, и я подписал его Тому. А Джону что? Стояла у меня тогда в холодильнике банка меда, — родители прислали с Алтая. Мед прекрасный: свежий, белый, густой. Однако беда: Взял я оттуда ложку, и ямка сверху не затянулась — мед-то твердый, настоящий. Подошел я к Джону и говорю:

— Это мед настоящий, сибирский…

— О, Сиби-ирь! -повторил Джон.

— Я уверен, тебе понравится, но я отсюда взял одну ложку на пробу, понимаешь?

— О, Сиби -ирь! — повторил Джон.

Я все пытался извиниться за то, что дарю незапечатанный продукт, но Джон, похоже, это обстоятельство не печалило.

— Сиби-и-ирь! — повторял он, прижимая банку к груди. (Не шучу).

Ну, пошли мы к Марине. В подъезде стоит «ЗИЛ» -членовоз. Э, думаю, как у нас капиталистиков-то принимают.

У Марины присели к столу, выпили на посошок. И стали прощаться. Наговорили друг другу массу приятного -те, кто в состоянии был говорить. Потом двинулись к двери. Но вдруг заметили, что Джон остался стоять в комнате. Он стоял у стола, засунув руку в карманы и смотря перед собой тяжелым, немигающим взглядом. Мы спросили, в чем дело? Джон ответил, переводчица перевела:

— Где мой мед?

— Какой мед? — удивились Маша и Юра.

Я объяснил, что подарил Джону мед, и он принес его сюда. Стали искать. Меда ни-где нет.

— Где мой мед? — повторил Джон. И стало понятно, что без меда он отсюда не уйдет. Мы возобновили поиски, к которым подключились теперь и Том с женой, и переводчица и очень солидный, важный человек из Совэкспортфильма. Обыскали все, кроме комнаты, в которой спала Даша.

— Где мой мед? — спокойно и сурово попросил Джон, когда мы, ничего не найдя, виновато предстали перед ним.

— Да у тебя он его оставил, — сказала Марина. — Иди посмотри.

Но я помню-помню! — Джона, выходящего из моей квартиры с прижатой к груди банкой. Тем не менее, побежал домой. Все на месте: шесть пустых бутылок, недопитый кофе. Банка с сайрой (ею, кстати, «Кагор» закусывали. Ничего?). Меда нет. Вернулся к Марине. Джон на прежнем месте и выглядит по прежнему: суров и непреклонен. Стали искать по новой. Вошли в комнату Даши, разбудили бедного ребенка, на нечего не нашли. Том и переводчица принялись что-то эмоционально доказывать Джону, но тот не отвечал, да и не слушал.

— Где мой мед? — повторял и повторял он.

Пришлось насильничать. С трудом выволокли Джон на улицу (вот так, кстати, от-стаивают деловые американцы всякую толику своей собственности). Выходим из подъезда, Юра открывает заднюю дверцу «членовоза», мы пихаем Джона в салон и вдруг видим, что на сиденье машины валяется банка с медом. Оказывается, по пути к Марине наш гость кинул банку через открытое окно в салон.

— О, Сиби-ирь! — мгновенно повеселев, воскликнул Джон и прижал банку к груди.

Да-с. Виноват, конечно «Кагор» с сайрой. Прости Джон.

Должен сказать, что Том действительно обаятельнейший парень. Этакий человек — праздник. Предположить, что он хоть, сколько — нибудь популярен в Америке, я не мог. Совсем иначе представлялись мне те, кого называют голливудскими звездами. Но вот примерно через полгода после нашей встречи я случайно открыл «Известие» и увидел фо-то Тома, а над фотографией — название статьи о нем: «Кумир американцев». Ни фига себе, — думаю. Потом посмотрел «Человек дождя». ( Джон, кстати, как мне говорили, продюсер этого фильма). И, знаете, пожалел, что глушил бормотуху, и говорили о московских достопримечательностях. Был смысл поговорить о чем-нибудь другом. Жизнь, впрочем, не-предсказуема. Как знать, может, свидимся еще. Непременно спрошу: как тебе мой рассказик Том? Мед-то, не сомневаюсь, понравился, а вот рассказик…

Да, жизнь непредсказуема. Еще неожиданнее смерти…

Марина, Марина.… В году 90-м они, Маша и Юра, уехали из нашего дома. Виделись мы после этого редко. Последний раз — на съемках моего сериала «Очаровательные негодники». Марина играла учительницу. Снимали мы в той школе и в том классе (так вот полу-чилось), где начинала учиться Даша. Вспоминали: друзей, соседей, Дашкиных однокласс-ников и, конечно, Тома и Джона. В конце съемок, когда у Марины наконец получился долго не получавшийся дубль, она воскликнула:

— О, Сиби-ирь!
И мы с нею захохотали.

ван Герасимович

Это был замечательный актер, добрый и душевный человек — Иван Герасимович Лапиков.

Однако некоторые странности были ему присущи — прямо скажем. Он тяжело сходился с людьми, отличался замкнутостью и вообще производил впечатление мрачного, грубоватого старика. А ещё был иногда своеволен на съемочной площадке и конфликтовал с режиссерами.

Он снимался в фильме по моему сценарию. Режиссёр фильма был Марк Осипьян, — человек известный, увожаемый, серьёзный. Съемки произходили в подмосковной деревне, неподалёку от Домодедово. Звонит мне как-то Марк оттуда и говорит:

— Не могу совладать с Лапиковым. Гнёт своё, меня не слушает и текст переделывает на ходу. Приезжай, попробуй поговорить с ним.

Я поехал. Сразу пошёл в номер к Лапикову.

Это был выходной, но Иван Герасимович ходил по гостинице в своём игровом костюме: замызганная фуфайка, рваные сапоги, выцветшие штаны и рубаха. Сходу спросил у меня:

— Знаешь что такое пушнина?

Я сказал, что не знаю. Он объяснил, что пушнина — это пустые бутылки, и еслия услышу от мужиков в деревне, что они идут пушнину сдавать я должен понимать, что это не охотники, а алкаши.

Я посмеялся, чтоб доставить удовольствие старику. Он угостил меня чаем, мы разговорились. Говорил в основном я. Рассказывал ему о моей деревне (я с Алтая родом), о детстве, о родителях, которые тогда ещё были живы-здоровы и работали в колхозе. Он слушал молча, смотрел в пол, но когда я останавливался, тут же задавал какой-нибудь вопрос — видимо, хотел, чтобы я продолжал рассказ. И я продолжал. Мне хотелось размягчить, расположить к себе этого старика, чтобы потом всерьёз попросить его с должным уважением относиться к работе и к требованиям режиссёра. И Лапиков, кажется, размягчился. Вдруг заговорил о том, как хорошо, что о деревне пишет человек, знающий деревню, о том, что сценарий мой ему нравится.

— Иван Герасимович, — подхватил я, — если вам нравится сценарий, зачем же его переделывать? Марк мне сказал, что вы текст меняете, отсебятину несёте.

— А что, нельзя? — вновь помрачнел Лапиков. — Я ж маленько совсем меняю-то, под себя лажу.

— Маленько — ладно, но у вас не маленько. Очень прошу, не надо меня править. Минуты две Иван Герасимович сопели покряхтывал, а потом обиженно, но твёрдо проговорил?

— Я Шолохова правил, Васю Шукшина правил, Андрюху Тарковского правил, а тебя, мудака, гляди-ка, и тронуть нельзя.

Хотел я что-нибудь ответить, да не нашелся. Когда Осипяну рассказал, мы оба долго смеялись.

На премьере в Доме Кино Иван Герасимович подошел ко мне — необычно мягкий и даже робкий какой-то.

— Я ведь ничего не испортил? — говорит

— Ах, Иван Герасимович, кто старое помянет… — отвечаю. — А кроме того, того никто кроме вас и никогда уже не поместит меня в такую компанию: рядом с Шолоховым, Шукшиным и Тарковским даже в шутку и даже в качестве мудака побывать приятно.